Репрессированные поэты

Лагерные стихи  А. И. Солженицына

Дорогие друзья!

«Светоносец!...Мы и забыли, что такие люди бывают...
 Поразительный человек... Огромный человек...»

Анна Ахматова

11 декабря 2018 г. мы отметили 100-летие со дня рождения русского писателя, драматурга, публициста, поэта, общественного и политического деятеля, лауреата Нобелевской премии по литературе (1970 г.) Александра Исаевича Солженицына (1918-2008).

О нем и его творчестве был подготовлен пост в помощь коллегам.

Далеко не все знают, что Солженицын был не только прозаиком, но и поэтом. Мы знаем об А.И. Солженицыне, как о писателе, создавшем  «Архипелаг Гулаг», «Раковый корпус», «В круге первом», «Красное Колесо», рассказы «Матренин двор», «Один день Ивана Денисовича» и др. произведения. Многие из них вызвали гнев «отечественных чиновников от литературы» и принесли автору мировую известность.

А в 1970 году Александр Солженицын был удостоен Нобелевской премии по литературе. А.Т. Твардовский сказал о его произведениях: «Ничего подобного давно не читал. Хороший, чистый, большой талант. Ни капли фальши…» Действительно, его проза не похожа ни на какие – либо другие произведения. Она особенная, удивительная.

Но его лирика – это откровение для нас, это неизвестный Солженицын. Стихи Солженицын писал в основном в лагере, устно в памяти – от 1946 до 1952 г. так они и вывезены из лагеря.

В 1953 г. в ссылке добавлено еще несколько стихов. Все они записаны осенью 1953 г. и зарыты в землю. Эти записи также пришлось сжечь в сентябре 1965 г., но тогда уже имелись перепечатки.

«Пусть бьются строки…»

Пусть бьются строки – не шепни.

Пускай колотятся – а ты губой не шевельни.

Не вспыхни взглядом при другом.

И ни при ком, и ни при ком

Не проведи карандашом:

Из всех углов следит за мной тюрьма.

Не дай мне Бог сойти с ума!

Я резвых не писал стихов для развлеченья,

Ни – от избытка сил,

Не с озорства сквозь обыски в мозгу их проносил –

Купил я дорого стихов свободное теченье,

Права поэта я жестоко оплатил! –

Всю молодость свою мне отдавшей безплодно

Жены десятилетним одиночеством холодным,

Непрозвучавшим кликом неродившихся детей,

В труде голодном смертью матери моей,

Безумьем боксов следственных, полночными допросами,

Карьера глиняного рыжей жижей осени,

Безмолвной, скрытою, медлительной огранкой

Зимой на кладке каменной и летом у вагранки –

Да если б это вся цена моих стихов!

Но тоже и за них платили жизнью те,

Кто в рёве моря заморён в молчаньи Соловков,

Безсудно в ночь полярную убит на Воркуте.

Любовь, и гнев, и жалобы расстрелянные их

В моей груди скрестились, чтобы высечь

Вот этой повести немстительной печальный стих,

Вот этих строк неёмких горстку тысяч.

Убогий труд мой! По плечу тебе цена?

Одной единой жизни – ты пойдёшь в уплату?

Который век уже моя страна

Счастливым смехом женщин так бедна,

Рыданьями поэтов так богата?..

Стихи, стихи! – за всё, утерянное нами,

Накап смолы душистой в срубленном лесу!..

Но ими жив сегодня я! Стихами, как крылами

Сквозь тюрьмы тело слабое несу.

Когда-нибудь в далёкой тёмной ссылке

Дождусь, освобожу измученную память –

Бумагою, берёстою, в засмоленной бутылке

Укрою повесть под хвою, под снега заметь.

Но если раньше хлеб отравленный дадут?

Но если раньше разум мой задёрнет тьма?

Пусть – там умру, не дай погибнуть тут! –

Не дай мне Бог сойти с ума!

К своему стыду, я не читала стихи Солженицына и даже не знала, что он начинал как поэт. Просматривая материалы к юбилею писателя, увидела и прочитала лагерные стихи Солженицына. Сюда входят стихи, написанные в тюрьме, лагере, ссылке. Стихи поражают искренностью и исповедальностью, иногда их страшно читать, особенно когда живо представляешь себе, что происходило с Автором. Некоторые строчки сразу врезаются в память, настолько они точны: «Когда я горестно листаю Российской летопись земли, Я — тех царей благословляю, При ком войны мы не вели...», или вот эти: «Поэты русские! Я с болью одинокой, В тоске затравленной перебираю вас! Пришёл и мой — мой ранний, мой жестокий Час истребления, уничтоженья час».

Поэтические творения Солженицына проникают в сердце любого читающего. Трагедия человека, пострадавшего от сталинского режима, понятна и близка всем. Его вклад в русскую литературу неоценим.

Вечная ему память и благодарность потомков за созданные им произведения.

Предлагаю вам, друзья, познакомиться с лагерными стихами Александра Исаевича Солженицына. В конце поста даны интересные ссылочки, из которых можно узнать не только больше о лагерной поэзии А. И. Солженицына, но и о творчестве других поэтов ГУЛАГа.

МЕЧТА АРЕСТАНТА

Мне б теперь — да в село Алтая,

Где и поезд не будит тишь,

Где пословица золотая:

“Меньше знаешь — больше спишь”.

Я хоть жив, а других — искромсало...

Каково б мою горечь — да тем?

Нет!! Чтоб жизнью платить — сызначала

Нет таких философских систем!

Десять лет мне прогнить в этом склепе,

Десять зим набежит в волосах...

Мне — бродить бы сейчас по степи

И встречать восход в овсах.

Отличать бы от вяза — ясень,

От чижа и синицы — щегла,

Знать повадки леща, карася,

Знать приметы дождя, тепла.

Мне — в Алтай бы! Высоким стремленьям

Отдал дань я, и будет с меня.

Я грущу по коровьему пенью,

По оскалу улыбки коня.

Мне б — избёнку пониже. Нисколько

Не взмучая счастливую тьму,

Я б учил ребятишек, но только

Арифметике и письму.

1946

ЧЕРЕЗ ДВЕ РЕШЁТКИ

Ты — как девочка молодая!

Ты всё та же, не блекнет лицо.

Свежим даром любви обладая,

Распрямись же! сними, родная,

Обручальное наше кольцо.

Ты не знаешь, что значит ждать!

Холодеть. Каменеть. Скрывать.

Человеку ль пред жизнью не сдаться?

Ведь не год. Ведь не три. Ведь не пять!

А с войною — пятнадцать!

Облетят твои свежесть и цвет,

Подо льдами надломится стойкость.

Не клянись опрометчиво, нет!

Даже сказочный срок — семь лет.

Даже в сказках не ждут по стольку...

1947

ВАНЬКА-ВСТАНЬКА

Когда было мне годика три,

Принесла забавушку мне нянька.

Опрокинув, пустила: — Смотри,

Ванька-Встанька!..

Потолкала с тех пор меня жизнь, пошвыряла,

Отняла, всё что было сначала

Мне, юнцу, нерасчётливо щедро дано,

Сколько раз гнула так, что казалось тошно

Даже выжить до вечера.

Но...

День покойный удайся, проглянь-ка

Ласка женщины, друга слово, —

Я упорно, как Ванька-Встанька,

На своём подымаюсь снова.

И ведь всё уж потеряно, кажется,

И сомненьям моим не улечься, —

А опять я готов отважиться!

А опять я готов увлечься!

Как же мало надо для тела,

Чтоб от недуга к жизни взняться!

К т о ж мне душу такую сделал,

Что опять я могу смеяться?

1947.

РОМАНС

А. Б.

Да, я любил тебя! Была ты

И в чёрном панцыре бушлата

Цветок призывного греха, —

Дочь мужика, чей быт богатый

Смели и выжгли излиха.

Я помню вечер: снег мелькучий,

Пред вахтой рваную толпу,

— И тень от провол’ки колючей

Терновым венчиком на лбу.

Рука в руке, мы любострастно

Сплотились в сутисках толпы,

— В твой лоб девичий ясно-ясно

Вонзились чёрные шипы...

Как на картине, на иконе,

Я вижу этот образ твой,

Какой тогда тебя я понял

И полюбил тебя какой.

Ты билась годы в частом бредне,

Потом ослабла и — пошла...

Я не был первый, ни последний,

Кому готовно отдала

Свой рабий час, саму себя ты,

Нежитой юности в искуп.

В мужском хмелю, но с болью брата

Я горечь пил с тягучих губ.

Да, я любил тебя! Не только

За дрожь груди, за трепет тонкий,

За сохранённый щедрый пыл, —

В тебе, погиблая девчонка,

Судьбу России я любил...

1947

Когда я горестно листаю

Когда я горестно листаю

Российской летопись земли,

Я — тех царей благословляю,

При ком войны мы не вели.

При ком границ не раздвигали,

При ком столиц не воздвигали,

Не усмиряли мятежей, —

Рождались, жили, умирали

В глухом кругу, в семье своей.

Мне стали по сердцу те поры,

Мне те минуты дороги,

Те годы жизни, о которых,

Ища великого, историк

Небрежно пишет две строки.

1948.

ВЕЧЕРНИЙ СНЕГ

Стемнело. Тихо и тепло.

И снег вечерний сыплет.

На шапки вышек лёг бело,

Колючку пухом убрало,

И в тёмных блёстках липы.

Занёс дорожку к проходной

И фонари оснежил...

Любимый мой, искристый мой!

Идёт, вечерний, над тюрьмой,

Как шёл над волей прежде...

В такой вот вечер декабря

Мы шли с тобой когда-то, —

Он так же в свете фонаря

То мелко сеялся, горя,

То сплошь валил, звездчатый.

Тебе на мех воротника

Низался он, сверкая,

В росинки таял на щеках,

Дрожал недолго на руках

И на ресницах таял.

Вечерний снег, вечерний снег!

И ветви лип седые...

Двором тюремным, как во сне,

Иду — и вспыхнули во мне

Все чувства молодые...

1949.

ОТСЮДА НЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Милые мои! Да как же вас утешу?

Разве я словами горе залечу?

Редко я писал вам — и всё реже, реже, —

А теперь и вовсе замолчу...

Решено не мною так, не нами, —

Русскими, однако. Не монголами. Не янки.

Матовыми светлыми ночами

Так постановили на Лубянке.

Ждал я этого — и совершилось эдак.

А услышал — душу повело.

Напоследок! — как же напоследок

Написать вам просто и светло?

Написать, чтоб меньше вы гадали,

Как несу я тяжесть этих лет.

Попросить, чтоб в сердце не рождали

Ужасов, которых в жизни нет.

Мне к лицу нейдёт венок терновый —

Оплетён железным тёрном целый материк!

Нас таких!.. — нас материк здесь новый,

Я к нему, как к родине, привык.

Так не надо этих оговорок:

“Когда с нами был...”, “Когда вернёшься ты...”

Первый месяц, первый год был горек,

Бились о решётку глупые мечты,

А когда завалишь месяцев за сорок, —

Видишь: не осталось суеты.

День “освобожденья”

Мне как возвращенье

Тоже рисовался поперву.

Но потом, — в какой тюрьме по счёту? —

Что-то хрустнуло во мне, досохло что-то,

С той поры прошедшим не живу.

Я отвык от внешнего движенья —

От того, что называют волей.

Душу новую, как новое растенье,

Я ращу в себе в недоброй гнили тюрем,

И растеньем этим я доволен.

Разразись теперь “освобожденье”, —

Я бы вышел нехотя, сощурен.

На пороге шумного, большого

Долго бы стоял я, бритый и в заплатах.

Это было бы приходом новым,

Это вовсе не было б возвратом!

Я не знаю, было ль б мне свободней,

Если б, в полусвет из полутьмы,

В наше неуютное сегодня

Я, прозревший, вышел из тюрьмы.

С каждым днём я научаюсь видеть

То, чего не видел я вчера,

Узнаю, что клясть, что ненавидеть,

Что кричать — наука не хитра;

Вижу мелким то, что прежде чёл огромным,

И — большим, чем прежде я небрёг;

Я учусь терпенью, я учусь быть скромным.

Если б только мог я, если б только мог

К людям терпеливым стать.

А уж телом, телом

Одеревенелым

Этих лучших лет не наверстать.

1950.

ОТРЕЧЕНИЕ

День второй в себя не приду.

Я — мужик, а рыданьями горло сжало.

Вот она — на каком году

Эта весть меня ожидала...

Ты вошла на свиданье с улыбкою бледной,

В своём старом, потёртом и бедном.

Я прижался к твоей высыхающей груди,

Запрокинул твой лоб — где же? где же ты? — нет

Ни невесты моей, той девчёнки-игруньи!

Ни весёлой подруги удачливых лет.

Боже, как мы развыклись! Как будто

Я — не муж твой, ты мне — не жена!

И — пустые, пустые минуты

Отмерял по часам старшина

С голубою погонной каймой.

И тогда ты взметнула с мольбой

Взгляд, как выкрик, как стон — пожалей! —

И сказала с улыбкой совсем не твоей,

Так легко, так легко: “В первый год

Предлагал мне, ты помнишь, когда-то развод...

А... — теперь?”

Слово — на вес. Не небо над нами —

Вурдалак с голубыми крылами.

И — не голосом, а — губами:

“Заставляют... Не верь!..”

Только тут я заметил, что больше нет

На руке у тебя моего кольца, —

И прозреньем ударил мне в душу свет,

Что это — начало конца.

Сердце ленточкой не обернуть, как ларец,

Не уснуть, не забыться до лучших времён.

Ты не знала ещё! Но я понял: конец !

Это — он!

Я сказал тебе ласково: “И давно б”.

Я смотрел, что вступили в твой бледный лоб

Сухо врезанные морщины,

Не разглаженные мужчиной.

“Ты не понял меня!.. Только будем чуть реже...”

— “Всё я понял, родная”. Но в папках засаленных

Подшивает бумажки проклятая нежить —

Жандармский корпус Сталина!

Я размеренно высидел, впитывал тонкий,

Тонкий облик твой, станущий скоро чужим.

А теперь вот на скудной тюремной вагонке

Поражён отреченьем твоим и своим.

Я ведь жил — не ценил твою близость и нежность.

Жили вместе — а мне б так и хоть одному.

Вот — и бьёт. Бьёт — развод!

Бьёт о лагерный рельс неизбежность.

Шли давно мы к тому.

Боль такая, что в общей для всех маяте

Оказались мы оба — не те...

1950

ХЛЕБНЫЕ ЧЁТКИ

Ожерелье моё, сотня шариков хлебных,

Изо всех пропастей выводящая нить!

Перебором твоим цепи строк ворожебных,

Обречённых на смерть, я успел сохранить.

В ожиданьях, бесчисленных в зэковской доле,

Прикрывая тебя от соседей полой,

С неподвижным лицом, словно чётки католик,

Отмерял я тебя терпеливой рукой.

Проносил в рукавице, уловка поэта!

Не дойди до тебя я усталым умом, —

Было б меньше одною поэмой пропето,

Было больше б одним надмогильным холмом.

1950

ПРАВО УЗНИКА

Ни на что не даёт нам права

Гнёт годов, в тюрьме прожитых:

Ни на кафедры, ни на славу,

Ни на власть, ни на нимбы святых.

Ни на то, чтобы тусклые жалобы

В мемуарах с усталостью смешивать,

Ни — чтоб юношей племя по жизни бежало бы

Тою стёжкой, что мы им провешили.

Всё пойдёт, как пойдёт. Не заранее

Толочить колею колеса.

Осветлившийся внутренний стержень страдания —

Вот одна нам награда за всё и за вся.

Это — высший кристалл из наземных кристаллов.

И чтоб чистым его донесть, —

Будь из всех наших прав небылых — наималым

Затаённое право на равную месть.

Есть — число. Нескончаемо длинно,

Лишь китайцам да русским понятно оно, —

Всех упавших, угасших — безвестно — безвинно...

Мы в числе том — ноли, и ноли, и ноли...

Наше право одно:

Быть безгневным сыном

Безудачливой русской земли.

Пусть вглуби нас обиды сгорят вперегной,

А наружу мы бросим — побеги живые! —

И тогда лишь всплывёт над усталой страной

Долгожданное Солнце России.

1951.

Что-то стали фронтовые вёсны

Что-то стали фронтовые вёсны

Навещать меня, живые, как вчера...

Лица чистые, задумчивые сосны,

Русское протяжное “ура!”

Никогда я не любил войны,

Побеждал всегда я неохотно.

Но теперь вся боль моей страны

Как заряд, забилась в сердце плотно.

Кто Россию в трусости обносит

Паутиной проволок и вахт,

Тех исправит только пушек посвист

Да разрывов бессердечный кряхт.

Оттого дороги наступлений

Оживают, душу теребя,

И сквозь тысячи тюремных унижений

Я солдатом чувствую себя.

Оттого-то я гляжу с издёвкой

На чекистов: гневу не пора.

Будет час! — и я вольюсь с винтовкой

В русское протяжное “ура!..”

1951.

АКАФИСТ

Да когда ж я так допуста, дочиста

Всё развеял из зёрен благих?

Ведь провёл же и я отрочество

В светлом пении храмов Твоих!

Рассверкалась премудрость книжная,

Мой надменный пронзая мозг,

Тайны мира явились — постижными,

Жребий жизни — податлив как воск.

Кровь бурлила — и каждый выполоск

Иноцветно сверкал впереди, —

И, без грохота, тихо, рассыпалось

Зданье веры в моей груди.

Но пройдя между быти и небыти,

Упадав и держась на краю,

Я смотрю в благодарственном трепете

На прожитую жизнь мою.

Не рассудком моим, не желанием

Освещён её каждый излом —

Смысла Высшего ровным сиянием,

Объяснившимся мне лишь потом.

И теперь, возвращённою мерою

Надчерпнувши воды живой, —

Бог Вселенной! Я снова верую!

И с отрекшимся был Ты со мной...

1952.

ПРОЩАНИЕ С КАТОРГОЙ

Читайте,

завидуйте,

я — гражданин

Советского Союза!

Маяковский

Други лет однокаторжных! Я не раз бы

Разделил ещё с вами беседу и долю,

Но оливково-мутный суют мне паспорт

И толкают в спину — н а  в о л ю...

Мне из меньшей идти в эту большую зону —

Всё равно как идти бы сейчас к прокажённым:

Притворяться, что вовсе не чувствую боли,

Когда станут мне мясо живое жечь.

К одноземцам советским мне непуть, мне негод, —

Как к монголам, как к половцам, как к печенегам

В их бессмысленный табор невольником течь.

Там не венет в лицо мне мятежным духом,

Не коснётся там радостно-жадного слуха

Ваша смелая гордая речь.

Так к чему ж ожидания столькогодние?

И полёт за решётку, колючку, столбы?

Еду — в зелень, в движенье, в страну многоплодную,

Но меняю тюрьму, где мятутся свободные,

На свободу, где в страхах коснеют рабы.

Еду — нем, с безлучистым, погаснувшим взглядом.

Еду вырыть такую нору кротовью,

Чтобы даже женщина, спящая рядом,

Не видала листочков, прочерченных кровью.

1952. 

Россия?

Есть много Россий в России,

В России несхожих Россий.

Мы о́-слово-словом красивым,

Как кремешка́ми креси́м:

«Россия!» … Не в блоковских ликах

Ты мне проступаешь, гляжу:

Среди соплеменников диких

России я не нахожу…

Взахлёб, на любом раздорожьи,

И ворот, и грудь настежу́,

Я — с подлинным русским. Но что же

Так мало я их нахожу?..

Так еле заметно их про́ткань

Российскую теплит ткань,

Что даже порой за решёткой

Вершит и ликует рвань.

Пытаю у памяти тёмной —

Быть может, я в книге солгал?

Нет, нет! Я отчётливо помню,

Каких одноземцев встречал!

Но так полюбил их, что ложно

Собрал промелькнувших враздробь,

Торивших свой путь непроложный

На Вымь, Индигирку и Обь…

Россия! Россий несхожих

Наслушал и высмотрел я.

Но та, что всех дороже —

О, где ты, Россия моя?

— Россия людей прямодушных,

Горячих, смешных чудаков,

Россия порогов радушных,

Россия широких столов,

Где пусть не добром за лихо,

Но платят добром за добро,

Где робких, податливых, тихих

Не топчет людское юро́?

Где в драке и гневный не станет

Лежачего добивать?

Где вспомнят не только при брани,

Что есть у каждого мать?

Где, если не верят в Бога,

То по́шло над ним не трунят?

Где, в дом заходя, с порога

Чужой почитают обряд?

Где нет азиатской опе́ки

За волосы к небесам?

Где чтит человек в человеке

Не худшего, чем он сам?

Где рабство не стало потребой

Угодливых искренно душ,

Где смертных не взносят на небо,

Где смелых не ломят вкрушь?

Где по́живших предков опыт

Не кроет презренья пыльца?

Где цветен, опе́рен и тёпел

Играющий вспорх словца?

Где, зная и что у нас плохо,

И что у нас хорошо,

Не ломятся в спор до издоха,

Что наше одно гожо.

За всё расплатиться приспело:

За гордость и властную длань;

За тех, кто народное дело

С помоями смыл в лохань.

Татарщин родимые пятна

И красной советчины гнусь —

На всех нас! во всех нас! Треклятна

Не стала б для мира — Русь.

В двухсотмиллионном массиве

О, как ты хрупка и тонка,

Единственная Россия,

Неслышимая пока!..

1952.

ПЯТОЕ МАРТА  [день смерти Сталина]

Где я? Двадцатый ли? Тринадцатый ли век?

Кочевья стан?.. Как черепа их голы!

Раскосый, бронзовый и чёрный Кок-Терек

Встречает смерть Великого Могола.

Мехово-рыжие с голов сорвавши малахаи,

Бессмысленная Азия рябого чтит Юсупа...

О, где ты, каторга?! Братва моя лихая!

Быть в этот день — и здесь!..

И с ними — в рупор лупать...

Единственный, кого я ненавидел!!

Пересчитал грехи? Задохся в Божий час?

Упрямый бес! Что чувствуешь, изыдя

Из рёбер, где держался уцепясь?

Косятся на меня, что, де, я шапки не снял,

Но, лагерями мятое, черно моё лицо.

Легко мне, радостно и — жаль:

ушёл от русской мести,

Перехитрил ты нас, кацо!

Ты проскочил и первомартовские царские календы

И не дожил до цезаревских мартовских же ид!

...С камышных мазанок пестро свисают ленты,

И голос диктора наигранно дрожит...

1953.

Вот и воли клочок. Новоселье

Вот и воли клочок. Новоселье

В бурой степи да в голых стенах...

Но опять в изуверскую келью

Я свободу свою, как монах,

Истязуясь, постясь, заточаю

И цветов приканавных не рву, —

К т о ты, девушка? где ты, родная,

Для которой теперь я живу?

Столько в памяти скрыто в приглубках —

Распирается череп, треща.

Не хочу истаскаться по юбкам,

Не женюсь для мясного борща,

Комсомольской бояться измены

У себя на дому не хочу!

Ночью слушают чёрные стены,

Как я с досок нестланных шепчу:

— Кто ты, девушка? Где твои зреют

Непреклонность? и верность? и стан?

— Ты, кого б я привёл, не краснея,

В круг высокий былых каторжан?

1953.

Под духмяной, дурманящей сенью джиды

Под духмяной, дурманящей сенью джиды

Ты мне странные, чуждые песни играла.

Одинокая цапля в шуршаньи воды

О-тот берег задумчиво-долго стояла.

В эту зарость колючих кустов джингиля,

Так обманчиво пахнущих нашей сиренью,

Я тебя увлекал, чтоб ты стала моя,

Я метал тебе под ноги жизнь в нетерпеньи.

И темнел, сокоснувшись упруго с тобой,

И щекою скользил между сборок подола, —

Ты привольным дыханьем в тиши надречной

Разлила деревянную трель Комсомола...

И — откинулся я! И с позорной цыновки

Я вскочил — стало стыдно и больно мне: как

Мог забыть я опухших больных доходяг?

И расстрел? и трёх тысяч три дня голодовку?

Слёзы женщин — иных, кровь — не этих мужчин, —

Всё б ушло из меня, испарившись по капле...

Нет, девчушка! Останусь, останусь один,

Как вон та одинокая цапля...

1953.

ТРИ НЕВЕСТЫ

И куда, бывало, шаг я ни направлю,

Сам не помню как, оказывался вместо —

В комнате, где девушки из Ярославля,

Жили три учительницы, жили три невесты.

Там висели зайчики смешные на стене,

В безделушках девичьих цвела душа живая,

Над мотками розовых, зелёных мулине

Девушки склонялись, вышивая.

Это было так несовременно,

Так милы мне были три головки русые, —

Блока белокрылого, Есенина смятенного,

Бунина закатного, обдуманного Брюсова, —

Я метал им всё, что помнил только лучшего,

Голову в жару свою охватывая,

Отцедил смолы янтарной Тютчева,

Брызнул зелья чёрного Ахматовой.

Клеткам счёт не потеряли, и на горле выемов

Не поправили, и нити брали — те;

Я списать не дам ли песенок из фильмов, —

Лишь одна спросила в простоте.

Иглы быстрые мелькали так же почасту,

Пальцы ловкие скользили по канве...

И холодную, блестящую корону одиночества

Я в ознобе ощутил на голове...

1953.

ТРИУМВИРАМ

Написано!.. Целого мира

Не так мне страшен суд,

Как то, что, три триумвира,

Вы судите мой труд.

Вы трое, кому я обязан

Всем лучшим! — как строг ваш взор.

С годами, пусть въявь не сказан,

Пойму я ваш приговор.

Как Пушкин, хотел я о мрачном,

Сказать, осветляя боль,

То буйной, то грустно-прозрачной

Увидеть земную юдоль;

Увидеть алмазные всплески

В засмраженной тесной судьбе,

Безжалостным, как Достоевский,

Лишь быв к самому себе;

Но чутким к узлам свилеватых

Узоров в душе чужой,

Что в мире нет виноватых,

Хотел я провесть, как Толстой,

Чтоб вызрел плод поэта

Не к ненависти — к добру.

...Бог знает, насколько это

Моему удалось перу...

1953.

Поэты русские! Я с болью одинокой

Поэты русские! Я с болью одинокой,

В тоске затравленной перебираю вас!

Пришёл и мой — мой ранний, мой жестокий

Час истребления, уничтоженья час.

Не знали мы тех лет, отстоенных и зрелых,

Когда со слов спадёт горячности туман, —

Два наших первенца застрелены в дуэлях,

Растерзан третий в рёве мусульман.

Нас всех, нас всех пред пушкинскою гранью

Многоголово гибель стерегла:

Безумием, гниением, зелёным умираньем,

Мгновенным ли пыланием чела;

Повешен тот, а этот сослан в рудник,

Иных подбил догадливый черкес, —

Санкт-петербургские нахмуренные будни

Да желть бензинная лубянская небес...

Чума на нас, российские поэты!

Текучим воском вылиты каким? —

Один — в петлю, другой — из пистолета,

К расстрелу — третьего, четвёртого — в Нарым.

Да счесть ли всех? Да кто сберёт алмазы

В рассеянных, разбитых черепах?..

Безумный я! — пополз подземным лазом

Сберечь их горсть в невидимых стихах, —

И вынес их!! — но пальцы слабые разжаты:

Мне — смерть! мне — смерть!

— кто эту грань нарушит? —

Она взросла в груди тарантулом мохнатым

И щупальцами душит...

1953.

НАПУТСТВИЕ

Мне эта только мысль невыносима

Под скоморошьи бубны эС-эС-Пэ,

Что миру целому привидится Россия

Бездарная, безвкусная, вглупе.

Не будут знать, как дух умерших светел,

Как гений поколения был мудр, —

И полстолетия покроет бурый пепел

Нарымских топей, воркутинских тундр...

О, просочись сквозь Занавес Железный!

О, крикни в щёлочку, светящую едва:

Глухим ночным ли выстрелом обрезным,

Бунтом ли лагерным — жива! ещё — жива!

1953.

Смерть — не как пропасть, а смерть — как гребень

Смерть — не как пропасть, а смерть — как гребень,

Кряж, на который взнеслась дорога.

Блещет на чёрном предсмертном небе

Белое Солнце Бога.

И, обернувшись, в лучах его белых

Вижу Россию до льдяных венцов —

Взглядом, какой высекали на стелах

Мудрые эллины у мертвецов.

Вижу прозрачно — без гнева, без клятвы:

В низостях. В славе. В житье-колотьбе...

Больше не видеть тебя мне распятой,

Больше не звать Воскресенья тебе...

Декабрь 1953.

Источник

Интересные ссылки

Стихотворения Солженицына

«ЕСТЬ МНОГО РОССИЙ В РОССИИ...»: РУССКАЯ ТЕМА В ЛАГЕРНЫХ СТИХАХ А.И. СОЛЖЕНИЦЫНА

ПОЭТИКА ЛЮБВИ В ЛАГЕРНЫХ СТИХАХ А. И. СОЛЖЕНИЦЫНА

Литературная гостиная "Неизвестный Солженицын

Репрессированные поэты

Поэзия узников ГУЛАГа

Сурат Ирина. Человек в стихах и прозе : очерки русской литературы ХIХ– ХХI веков.